Статьи

«К вам пришли. Говорят, с работы».

Мгновенно представила себя: растрёпанная, под глазами круги, синюшные губы, крась не крась, всё равно синюшные.

– Передайте, я не хочу никого видеть.

Через пять минут медсестра принесла пакет с гостинцами.

– Просили передать. А ещё просили сказать, что… чтобы так не убивались, пустяки, пройдёт.

Знакомый ком в горле. И – жар мгновенно обдал её с головы до ног. Дышать стало трудно.

– Уйдите! Не нужны мне ничьи советы! Понятно? Кто вас просил! Кто вас просил, спрашиваю?

Истерика. Ей сделали укол. Накапали чего-то противного. Ей часто капали это противное, приторное лекарство, а она всё не могла запомнить, как оно называется. Пометалась по подушке и – затихла. Заснула. Спала крепко. А когда проснулась, то не сразу поняла, где она. «А, больница…» Клиника неврозов, её отдельная палата с безобразным видом на больничный хозблок. Надоело… Надоело пролёживать бока и каждые полчаса смотреть на часы, сколько ещё осталось до отбоя? Надоели врачи с их фальшивыми улыбочками и одинаковыми вопросами: «Ну, как мы сегодня себя чувствуем?» Надоела унылая очередь унылых женщин к раздаче. Байтовые халаты, тапочки. Потом очередь за таблетками. Сестра, которой эти женщины опостылели: «При мне запивайте, на вынос не положено!»

Но самое страшное для неё – посетители. Её родственники и знакомые из того мира, где смеются, ходят и гости, в театра где чего-то хотят и на что-то надеются. Никого не хочет она видеть. Кроме – сына. Сыну разрешает заводить в палату. Через силу… Потому что – сын.

Лёгкие шаги по коридору. Его шаги. Сейчас постучит, тихонечко отобьёт марш футбольных фанатов. Та-а, та-та-та…

– Заходи, сыночек.

– Я пришёл к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по листам затрепетало… – улыбается хорошенькими своими ямочками. Её любимый, её единственный Кеша. Какие красивые у него волосы, прядка к прядке, лёгкая волна слегка набок, весь прибранный, чистенький, ухоженный, а ведь давно один, без неё. Рубашка свежая, цвет бордо очень ему идёт. Трикотажная чёрная безрукавка. Кладёт на тумбочку букетик ландышей.

– Уже ландыши… Давно я здесь, ещё заморозки были.

– Вот и я говорю: хватит! Мамочка моя дорогая, ну сколько можно киснуть в этой противной душной палате? Я тебя краду, собирайся!

– Кеша, ты же знаешь, я не хочу на люди, я не хочу никого видеть.

– А меня ты потерпишь?

– Тебя потерплю.

– Ну вот и договорились. Кроме меня тебе никого терпеть не придётся. Никаких знакомых, только я.

– Ты собрался отправиться со мной на Луну?

– Нет, мамочка, – в Париж!

– Кеша, это невозможно, Кеша, я не могу, не хочу, прости, нет сил…

Губы задрожали, заплакала. Кеша смотрел на неё растерянно. Но не успокаивал. Уже знал – не стоит, будет хуже. Он налил в стакан воды, воткнул в него ландыши. Хотел открыть окно, она запротестовала, очень слабо.

– Холодно ещё, простужусь. Закрой, сыночек.

– Мама, послушай меня, не перебивай, не плачь, потерпи и выслушай. Давай улетим в Париж. На десять дней, всего на десять дней. Ты отвлечёшься от своих дум, мы будем бродить просто так по улицам, захочешь в музей – пойдём, нет – неволить не буду. В театр пойдём…

– Не хочу в театр…

– Не пойдём в театр, что там хорошего? На Елисейских полях я куплю тебе целую корзину клубники. Ты же любишь клубнику, я знаю.

– Когда-то я делала из неё маски для лица, но твоему отцу это не нужно, он, он…

Опять заплакала, устало и привычно.

– А вот отца в Париже мы вспоминать не будем. Кто вспомнит, с того штраф. Мамочка, ну поедем в Париж…

– Кеша, не знаю… Я такая сейчас некрасивая.

– Ты некрасивая?! Да весь Париж упадёт к твоим ногам, я тебе это обещаю. Он, Париж, будет добиваться твоего внимания и твоей самой обаятельной на свете улыбки.

– Кеша, ты у меня совсем взрослый…

– Восемнадцать лет это не шуточки! Взрослый сын и молодая красивая мама едут в Париж прожигать жизнь и покорять французов.

– Не знаю, Кеша, подумаю, но вряд ли… Я такая…

– Опять за своё? Даю тебе три дня. Через три дня на выход с вещами. Иначе я привезу к тебе всех московских родственников и знакомых, научу их, как штурмом брать твою палату, и они завалят тебя конфетами, бананами и печеньем.

– Только не это.

Когда сын ушёл, она почувствовала себя в ловушке. Он очень переживает за неё, старается отвлечь от горьких дум, он знает, как ей тяжело после всего случившегося. А что собственно произошло? Ну, изменил муж, ушёл к другой женщине, да сплошь и рядом изменяют. «Но почему меня это так подкосило, лишило сил, смысла жизни? Потому что – предал? Давайте будем откровенны, Елена Константиновна, потому что узнала, что предал, и все — узнали. А теперь эти бесконечные ночные диалоги с ним: “Как ты мог? Как посмел? Променять меня (!), первую красавицу научного института, меня, чьего благосклонного внимания добивались солидные, при средствах и должностях, мужчины. Но я не позволяла лишнего взгляда в их сторону”. Не позволяла? Лёгкий флирт не в счёт. Я не изменяла ему. А он?! Как посмел сделать её посмешищем, выставить на осмеяние! С апельсинами теперь к ней приходят: “Пустяки, не унывай, пройдёт…” А сами злорадствуют». Она знает точно, что злорадствуют. Особенно в третьей лаборатории, где работает эта крашеная дурнушка!

Если бы не тот её поход с приятельницей в театр, она бы ничего не узнала. Жила бы себе припеваючи – уверенная, самодостаточная, красивая. А теперь скулит на больничной койке, и всякая медсестра лезет к ней с советами.

Она их увидела. В театре. В антракте они пили в буфете шампанское. Он обнимал её за талию, а она смеялась и сдувала с его костюма одной ей заметные пушинки. «У него чистый костюм, дурнушка! Уж я-то знаю, как должен выглядеть мужчина при его положении».

Она помнит круглые от удивления глаза приятельницы:

– Лена, это же Вадим…

– Вижу, – процедила сквозь зубы.

Выскочила на улицу, поймала такси. И зачем-то торопила, подгоняла водителя: «Скорей, скорей, здесь пробка, надо в объезд». Зачем торопилась? Ведь ехала домой. Хотелось скорее отсечь себя от этого, ставшего ей ненавистным, мира, где сплошь предательство и измены. Держалась. А дома позволила себе быть некрасивой, слабой, брошенной. Рыдала вволю, заходилась в злобе, колошматила подушку, выкрикивая все известные ей бранные слова.

Потом объяснения. Он ушёл. Сказал, что давно собирался, да всё не решался сообщить. Да, он любит эту женщину. У неё ребёнок. Он постарается стать ему отцом. Для Кеши он тоже сделает всё возможное. Кеша ни в чем нуждаться не будет. Её мальчик. Как радовалась она совсем недавно, когда Кеша поступил в «иняз». Они тогда пригласили гостей, веселились, танцевали. Елена Константиновна поморщилась. Вадим танцевал с ней, а эта дурнушка уже была в его жизни. Он уже с ней… Хватит! Надо переключить мысли, иначе она опять переполошит всё отделение и ей принесут это — противное, приторное, без названия. «Надо думать о Париже и о ловушке, в которую сманил меня сын». Как она откажет ему? Он на это и рассчитывает. Наивный мальчик, он думает, что мать забудет свою беду в прогулках по Парижу. Он хочет вернуть её в прежнее состояние. Но она-то знала, что никогда в него не вернётся. Её душа – пепелище, а на пепелище зряшное дело затевать строительство. Но как сказать ему? «Не посмею». Ловушка.

Она уступила. Для неё это был подвиг – уступить. Разбитая, опухшая от слёз, некрасивая, с потухшим взглядом, ехала она в аэропорт и ругала себя за свою мягкотелость. Зачем ей Париж? Надо было заупрямиться, отказаться. А Кеша, её замечательный Кеша, вьюном вился вокруг неё:

– Хочешь мороженого?

– Не люблю, ты же знаешь.

– Забыл. А кофе?

– Не хочу, сынок. Скоро регистрация? – Мама, ты взяла с собой то платье, моё любимое, на бретельках?

Опять задрожали губы. Это платье очень любил Вадим.

– Зачем оно мне, сынок? Теперь я некрасивая, а в том платье надо ходить гордо подняв голову и улыбаться.

– Ой, зря! Это я не доглядел. Ты у меня красивая и скоро сама в этом убедишься.

Маленькое чудо произошло уже в самолете. Она достала зеркальце и ужаснулась. Немолодая, кое-как причёсанная тётка, без макияжа, с нездоровой, несвежей кожей. В раздражении хлопнула зеркальцем.

И вдруг почти на ухо. Стюардесса:

– Простите, каким кремом вы пользуетесь? У вас такая гладкая, такая роскошная кожа.

Издевается?! Но зачем ей? Наверное, это входит в их обязанности – говорить пассажирам комплименты.

А Париж купался в весне. Машины-поливалки разбрызгивали воду расточительно и весело. Мальчишки лезли под брызги и хохотали, толкались, друг друга перекрикивали.

– Что они кричат, сынок?

Кеша хорошо владел французским.

– Они кричат, что ты у меня самая красивая!

– Кеша, не надо, это неправда.

В отеле опять неожиданное. Толстый добродушный француз с маленькими чёрными усиками принялся цокать языком, едва завидев Елену Константиновну.

– Мадам! Бонжур, мадам! О, мадам! – он что-то спросил сына по-французски. Сын ответил. Мужчина выразил такое удивление, что Кеша звонко рассмеялся.

– Мама, он сказал, что у меня очень красивая жена! Елена Константиновна улыбнулась.

– Эти французы такие наивные…

И — началось. Она попала в какое-то странное пространство, в котором происходило что-то немыслимое. Она себе не нравилась, она себя стеснялась, но очень нравилась всем вокруг. Вчера вечером в маленьком ресторанчике, куда они зашли с Кешей поужинать, официант преподнёс ей… розу. Алую, на высокой ножке. Елена Константиновна смущённо глянула на сына. Тот что-то быстро спросил у официанта, широко улыбнулся.

– Бери, бери. Оказывается, вон за тем столиком сидел художник. Пожилой. Твоё лицо его поразило. Он не смел подойти, но сделал несколько набросков. И вот передал тебе. Красивая роза…

– Он ушёл?

– Хочешь, догоню? Вместе попьём кофе.

– Не надо, не надо! Кеша, неужели я и правда… красивая?

– Она ещё спрашивает! У французов голова кругом от тебя идёт, неужели сама не видишь?

– Не понимаю, что происходит. Кино какое-то…

В отеле, приняв душ, она долго смотрела на себя в зеркало. Почему на неё обращают внимание? Ведь она действительно подурнела за время своей депрессии, она никогда не была так уныла и неуверенна в себе. А они как с ума посходили. В сквере на Монмартре к ней подошла девочка – кудряшки, глаза-пуговки – забавное милое создание, и протянула ей шоколадку.

– Мерси, – поблагодарила она ребенка, стала искать в сумке ответный подарочек. Нашла брелок с матрешкой, девочка присела в реверансе и убежала. Кеша куда-то отходил.

– Сынок, представляешь, девочка подарила мне шоколадку.

– Везет тебе. Мне вот никто…

– Почему мне, Кеша? Вокруг столько людей, почему именно мне?

– Мама, перестань почемукать. Пора уже привыкнуть, что ты всех очаровываешь.

Елена Константиновна улыбнулась и попросила сына сводить ее в… парикмахерскую. Женщина ее лет в коротеньком синем халатике с большим карманом на животе ловко орудовала ножницами и улыбалась таинственно и хитро. Потом она сказала Елене Константиновне, что у нее роскошные волосы, потом, что у нее удивительные глаза, потом, что с такими данными, как у нее, ей надо сниматься в кино. Елена Константиновна снисходительно улыбалась. Ей все больше и больше нравились парижане, нравилось внимание к ней, нравились щедрые комплименты в ее адрес. «В старухи себя записала, рано мне в старухи, я, оказывается, еще очень даже ничего…». Кто-то сразу огрызнулся в ней: «Да только муж дурнушку тебе предпочел…» Но как-то не защемило. Елена Константиновна прислушалась, и не обнаружила ни привычной жалости к себе, ни злого негодования. Наверное, переболело. Сколько оно может болеть…

А Кеша сиял. Он видел, как мать возвращается к прежней жизни. Значит, все правильно. Все я делаю правильно! Париж ее исцелит. Уже исцеляет.

Утром в их номер постучали. Кеша ринулся открывать. На пороге стоял средних лет высокий мужчина в легкой плащевой куртке и держал в руках корзину с клубникой. Он что-то весело сказал Кеше. Кеша ответил.

– Мама, это тебе. Представляешь, клубника! Оказывается, в этом отеле раз в месяц вручают подарок самой очаровательной посетительнице. Выбор пал на тебя, моя дорогая, моя любимая мамочка!

– Клубника? Откуда?

– С Елисейских полей. Там самые лучшие в Париже магазины. Я же тебе обещал, помнишь? Но эти шустрые французы меня обскакали.

– Кеша мой, Кеша, как хорошо, что ты привез меня в Париж. Здесь не жизнь – здесь сказка какая-то.

Они ели клубнику и вспоминали Кешино детство.

– А помнишь, как ты сделал лекарство от всех болезней? Выгреб из аптечки все таблетки и толчешь их, толчешь. Я пришла с работы: «Кеша, что ты делаешь?» – «Лекарство от всех болезней, – отвечаешь ты. – Вот сейчас перемешаю, и человек никогда не умрет». А сам важный…

– А помнишь, как я из детского сада убежал? Соскучился, к тебе захотел. И пошел. В одних колготках. Зима, мне холодно, я заплакал, а сам иду. Прохожие меня окружили: «Ты куда, мальчик?» А я говорю: «Ни кафедру…»

Смеялись. Хорошо было.

Самолёт вечером. А днём они купили билет на маленький, весёлый, зелёный с жёлтым, кораблик, и он помчал их по Сене. Елена Константиновна чувствовала рядом худенькое плечо сына. Прижалась к нему. Ветер растрепал её причёску, но она не жалела – пусть. Вернётся в Москву, пойдёт в салон, у неё есть своя парикмахерша, вот только телефон бы найти. И на кафедру пора. Хватит по больничным койкам прохлаждаться. Работать, работать, много работать. И жить полно, интересно, со вкусом. Она энергична. Она красива. Французы знают толк в красоте. Париж оценил её, Париж ею восторгался. Не всякая женщина может этим похвалиться. А она – может. Так есть ли повод для депрессии? Есть ли причина киснуть и горевать?

Елена Константиновна вышла из отеля – уверенная, плечи расправлены, голова высоко поднята. Кеша подогнал такси. Она села сзади. Кеша — вперёд. Он о чём-то тихонько беседовал с водителем. А она ждала последнего перед отлётом чуда. Должно ещё что-то произойти, под занавес. Она успела привыкнуть к парижским чудесам.

И оно, конечно, произошло.

Водитель выгрузил их багаж, пожал руку Кеше, подошёл к Елене Константиновне.

– Мадам, – сказал он по-русски, с лёгким акцентом. – Я мальчиком жил в России, и отец всегда говорил мне, что в России самые красивые женщины. Но вы, мадам, вы не просто красивы, в вас есть – стать. Вы еще и сильная, я вижу это. Вас вряд ли могут сломить жизненные коллизии. У вас грациозная походка. Я видел, как вы вышли из отеля. Королева, вы королева, мадам! – он взял её руку и нежно поцеловал. Обнял Кешу. — А ваш сын, мадам, самый лучший сын на свете, и он любит вас. Благодарите Бога за его любовь к вам. Когда есть такая любовь, ничего не страшно, поверьте.

Кончилась сказка и – началась жизнь. Но жизнь – другая. С внутренним светом от той сказки, с весёлым разбегом в неизвестность. Елена Константиновна вновь вернулась на кафедру.

…Она пришла домой чуть раньше. Открыла ключом дверь. Кеша говорил по телефону. Она услышала… Зачем, скажите на милость, она это услышала? «Мама долго болела. Врачи говорили – глубокая депрессия. И v меня созрел план. Решил слетать с ней в Париж. Мой французский очень меня выручил. Какой план? Слушай… Я авантюрист, прикинь. В самолёте упросил стюардессу, чтобы она сказала маме что-то приятное. Та сначала заупрямилась, но я ей… подарочек. И началось. В отеле подговорил француза, он ей — комплимент. Потом купил розу, сказал, что художник передал. Мама удивляется, а я совсем разошёлся. Купил ей два килограмма клубники, напротив отеля рыночек небольшой, сторговался, а сказал, что с Елисейских полей. Поймал прохожего, так, мол, и так, помоги. Он явился с клубникой и объявил, что моя мама признаётся самой красивой гостьей отеля. Да-да, я и говорю – авантюрист. Конечно, поверила… Девочку в сквере попросил, она на качелях каталась: “Подойди вон к той тёте, подари шоколадку.” Конечно… Пошло дело на поправку. А мне надо успех закрепить. Я таксисту всё рассказал по дороге в аэропорт. Так он такую речь произнёс… Нет, не догадалась. Она другим человеком вернулась».

И тут у Елены Константиновны упал из рук ключ, Кеша, бедный Кеша. Он стоял перед матерью жалкий, растерянный. Потом взял себя в руки:

– Прости, мама. Прости меня, дурака. Она присела на табуретку.

– Сделай мне чай, — сказала глухим голосом. Кинулся ставить чайник. Рассыпал заварку. Потом взял и заплакал. Она прижала его к себе. Худенькие плечи вздрагивали.

– Я хотел… Прости! Хотел помочь тебе.

А Елене Константиновне стало вдруг весело. Она смотрела на хлюпающего сына и понимала, что главное её чудо — это он. И чудо это настоящее, несрежиссированное, реальное. И его худенькое плечо – плечо зрелого человека. Как же ей стало хорошо, как радостно. И ещё больше захотелось жить.

– Спасибо тебе, сынок. За всё спасибо. За розу, за шоколадку. А за клубнику с Елисейских полей — особое. Очень вкусная клубника. Врачи говорят, чем больше съешь клубники, тем скорее исцелишься от депрессии.

Наталья Сухинина